Мой дом (эссе)
«Умираю сейчас с тоски, а кто-то где-то нахально счастлив… Как дерзко счастье!»
Побежала бы по тому переулку, который ей по вечерам и особенно в дождь казался французским, может быть из-за деревьев в зеленых шапках с маленькими черными стволами; она бежала бы прочь от магазинов, стройки, тихих садиков, мимо вертлявых мальчишек, посылала бы бесстыдные улыбки каждому.
За углом ее ждал дом. Почему запомнила его однажды? – этот цвет- протяжный, зеленоватый, с малахитовыми подтеками. Такие моменты она называла ложной памятью: то, что должно было случиться когда-то, непременно, но отчего-то не произошло.
Сломанные трубы-лилипуты на крыше – курительные трубки; ободранная краска (розовые кирпичи выступают), будто пьяный великан потер своим плечом.
Дом еще немного и мог бы поместиться в ней. Она уже ощущала эти лесенки, мостики, колонны, скоро и далеко внутри нее побежал очень счастливый человечек.
Ложная память: «Мы должны были быть там. Ты сравнил бы свое сердце с куполом казанского собора, а мне вместо него запомнился маленький дом на Введенской. Я, как маленький мальчик, бегаю и хохочу. Верно, это хорошо, весело тебя обнимать… Это очень хорошо».
Возвращалась в свою старую историю: «Все по-прежнему, от этого страшно. Потому что не бывает… Так никто счастлив не бывает… Распахнуть бы дверь, выйти на улицу в свое детство: он и его время еще впереди.
А пока солидный господин курит на остановке возле этого моего дома, молчит девушка в берете, женщины в окнах ставят чайники…»
Желтое окно. Оранжевое.
Синее. Зеленое окно.
И все они горят, все меня ждут.
Хотят увести вечер,
Согнать туман с моего лица.
Мой город I (эссе)
Объясни мой индийский город: бардовые стены становятся оранжевыми, потом потухают, опять вспыхивают; будто я состою из этих меленьких улочек, закоулков, белого песка, мостовых, цветных квадратиков, загорелых рук…
Нет, нет, я на тебя не смотрю, не посмею взглянуть…
Зашушукались косточки граната – расстегнулись пуговицы.
Если расстегнуть пуговицы можно увидеть… ты сможешь увидеть мой индийский город – красно-желтый, пунцовый, бледно-голубой, лиловый, лимонный…
Ты отводишь пряди со щек – загнутые хвосты карликовых сирен…
Поиграем в твою мокрую кожу за ушами, поиграем в стук пуговиц о паркет? …ты расстегиваешь мой плащ…
…загадать на твой запах, загадать на твой голос…
Зашептались индийские улицы – ожил город трещоток, цветов, танцовщиц и слонов…
Ты улыбаешься. Я не боюсь и смотрю на тебя.
Кто-то желтыми пятками отталкивает ладью в молчаливую воду. Покатились сафьяновые мячики…
* * *
Объясни мне индийское лето:
Дом соседний багровым стал…
Потухает… Опять вспыхнул… Где-то
Плот постукивает о причал.
Будто состою из прохожих,
Мелких улиц, каналов, садов,
Загорелой раскрашенной кожи,
Многоруких фигурок богов;
Город стрел, танцовщиц и трещоток,
Терпких запахов и темноты,
Медных блюд, бирюзы и расчесок
И непохожего ни на что твоего голоса…
Мой город II
В вагоне метро меня сложили пополам. Я спросил атласный затылок девушки, выходят ли впереди, она обернулась, и я встретился с такими глазами, с такой улыбкой, удивительной улыбкой…
Вдруг стало весело от того, что все сплющены, помяты, и мой вопрос показался таким нелепым, а когда она сказала, что нет, мы с ней захохотали еще пуще.
За те несколько минут ее глаз с точностью часовщика я увидел картинки из ее жизни. Словно какой-то тайный мастер разложил копии передо мной.
Я подумал, что она тоже умывает лицо, пьет молоко, чистит старенькие туфли и может так близко быть со мной сейчас…
Она, верно, очень хорошо молится и сегодня тихо влюбится в одноклассника по группе сольфеджио. И если зайти в одиннадцатую школу, можно встретить ее там.
Волна сдавила и вынесла нас, снова закрутила, еще раз мелькнула ее атласная челка, еще раз уже немного потушенная улыбка, улыбка уже не для кого-то, просто от задумчивости (подсчитывала деньги на маршрутку?), и все…
По вечерам нужно грустить о чем-нибудь далеком, невозвратимом.
В городе, где я родился, ходили автобусы четвертого маршрута.
Теперь есть всякие номера, а вот этого нет.
Тогда все было очень хорошо. Не знаю почему. Легко было. Мне не засмеяться сейчас как в ту пору.
Шел однажды по пустырю сквозь полынь и набрел на ржавые кабинки с выбитыми стеклами. К рыжему боку была прибита фанера с нарисованной четверкой.
Я зашел внутрь, завалился на разодранные кресла и стал плакать во весь голос о чем-то, сам не знаю о чем.
* * *
Запеленали вечер мой
Сырые арки города
В зеленый полумрак;
Иду, за спину свесивши
Задумчивые волосы
В расшатанный платок;
А чайки в трубах прячутся
И грудью белой голою,
Крылами помутневшими
Зачеркивают голос мой,
Сгоняют мою ночь.
Моя семья
* * *
«У щенков чернявые уши,
У мышей пятнистые спины…»
В темноте одной из двух комнат
Ты сушила свои кудри;
Цокал дождик по коридору…
Карандашиком цвета охры
Подводил я глаз римских вырез
И плодами тугими из сада
Я усыпал худые колена:
Удивить мне тебя хотелось.
Ведь из всех цветов самый мокрый -
Поцелуй, что можно собрать в наперсток,
Но уста твои были закрыты
Словно розовая корочка сливы;
Цокал дождик по коридору…
В темноте одной из двух комнат
Засыпаешь ты, напоследок,
Я тебе одной выдам тайну:
«У щенков чернявые уши,
У мышей пятнистые спины…»
Я напуган. Не жалею и не люблю.
Жена сидела в ванной и плакала.
Она может при мне сидеть с голыми ногами у зеркала, но даже не обернется, когда я войду. Мы не способны по-настоящему взволновать друг друга.
Мы никогда не расстаемся и блестяще друг друга угадываем.
Я как браслетка на запястье, всегда рядом. У нее бывают странные приступы грусти, никто лучше, чем я не может ее успокоить…
Стол лоснился от чешуи, карп глядел равнодушно янтарным глазом, а за стеной томилась женщина.
Плач я старался принять за особый призвук тишины. Но на деле мой слух изучил до единого форшлага эти всхлипы и стоны.
Становилось досадно, знал, что сейчас надо будет встать, пройти по холодным квадратикам коридора, толкнуть дверь…
Она сидела на краю ванной и лепила из мыла фигурку. Лицо в разводах, с размазанными бровями… распухший рот…
Умывал, кутал в полотенце как ребенка…
Но декламировал словно в подушку, нес ее на руках в постель забытым свертком, глядел как автомат при выдаче.
Мать таких, как я, называла глухими.
Есть фотография, где в толпе остроскулых военных стоит девушка: тоненькая, в народном костюме, в бусах, лентах, опирается о плечи двух солдатиков, третий подхватывает ее болтающиеся ноги, смеется…
Мама танцевала перед солдатиками всю войну, даже когда вместо отцовского письма ей вручили скрюченную серую телеграмму; она хотела, чтобы хоть кто-нибудь радовался.
В старой комнате над камином фотокарточка, где на мамином лице две черные горькие ямы.
* * *
Расскажи мне, пожалуйста,
Моя милая-милая мамочка,
Все про то, как ты стояла
На диване в тугих сапожках,
В чепчике и с будильником,
Поднеся его к самому уху;
Как ты стояла среди подушек,
Из которых была заветная
И на ней были вышиты собака Джек
И серая мудрая кошка…
…и расскажи мне еще, родная,
Как напротив в чужом доме
Постоянно шептались мальчики
И махали тебе руками…
Ты глядела и улыбалась,
И рассказывала им тайну,
Что лежат в медном ящике шкафа
Колоском заплетенные косы,
Запеленуты в синий шелк…
И что с ними ходила когда-то бабушка,
Обвивала их вокруг лба тяжелой короною,
А потом вдруг почему-то их срезала,
………………………………………………………………………………………………..
(к жене)
Слушай Реквием, сейчас все поймешь…
Вертятся, вертятся одни и те же цвета, одни и те же голоса…
Слушай Реквием и ощущай, как голова становится легкой…
…костлявая спина, худая шея, скорбные брови…
… величавые беспомощные глаза…
…четырехсантиметровые ресницы…
…белое лицо в полутьме…
У нее особая стать и иная беспомощность, чем у людей.
Балерина.
Крючки, корсет и блестки…
Ощущай ее крашеный рот…
………………………………………………………………….
Улыбаешься тому, как к тебе позволяют поворачиваться спиной, - девочка, при тебе могут говорить непристойности? Ты избалована, и тебе не стать сильной.
Нынче с утра сидишь в самом углу комнаты с длиннющей шеей и тяжелым затылком.
Представь дирижера… Представила?.. Видишь?
Твой дирижер не отдает своих рук оркестру, он так крепко прижал их к себе…
Нынче ты стоишь где-то на острие холма, не улететь…
Да и не собираешься…
А когда-то хотелось распахнуть грудь как зонтик, что-то дать понять моим губам, нашептать невероятных историй…
Зачем прижимать так крепко руки?.. Мостик над пропастью…
Что же тогда остается для маленькой души как не любовь?
ОБ-ЩеСТ-вО!
Ты хочешь уничтожить ее своей невозмутимостью?
И она отстраняется. Не хочет, чтобы подходили. Не хочет, чтобы кто-то согревал… Не сумеют.
оБщЕсТвО! Ты празднуешь день влюбленных? Это когда губы дурачков радуются, они лепечут и хохочут?..
Душа на острие холмика.
Тело молчит. Сердце пресытилось. Оно наестся мяса с помидорами на ночь и просто захочет спать; оно на веревочке с самого утра как лиловый воздушный шарик…
Ветер его терзает…
Обязанности «влюбленного дня»: тянуть улыбку, не насыщаться поцелуями…
Но сердце хочет спать.
Рядом – твой любовник со снегом в ушах, охотник за нежным нераспустившимся цветом, сопит и чему-то радуется…
Ее сердце хочет спать. Отнесите его на тот расчудесный холмик, сыграйте над ним Шопена…
…а глупая женщина любовника винит; мысли ее мельче бисера; слова выскакивают как у рыночной торговки…
Это не ты.
А ведь был… был не любовником вовсе, а сокровенным зернышком в зобу.
* * *
Я письмо отправил до рассвета, -
Написал, что тополь в парке слег,
Но до снега, до зимы в конвертах
Листья счастья для тебя сберег;
Что искал по городу влюбленных
И за их объятьями следил,
За движеньями голов склоненных…
Я писал, что снова дождь… Что пил
Так же господин с лицом багровым,
А потом он плакал за стеной…
Что я вновь ходил к тем рыжим вдовам…
Девушку в платочке на Сенной
Встретил: продавала незабудки
Из газетного пятнистого кулька…
Из под пышной сине-красной юбки
Маленькая голая нога…
Скучно башмаком в пыли чертила…
Я смотрел и пил свой горький пунш;
Кто бы видел, как она грустила
Над коробкой переспелых груш!
Вспомнил ту из фотографий детских:
Ты стояла с куклой, справа – мать;
Ремешок твоих часов немецких
Мне хотелось снять и целовать.
...............................................................
|
